Столько лет волна стучала в этот берег одичалый,
столько лет его качало, что другого ритма нет,
голосам людей сначала только море отвечало,
этот город величавый был написан как сонет.
ЮРИЙ МИХАЙЛИК
Да, в провинции, у моря, в отдаленьи,
не у Белого, на острове Мудьюге,
не на каторжном Охотском поселеньи,
а у теплого, у Черного, на юге.
Да в империи, на юге, в эмпирее,
где от солнца, как от бабелевской
прозы,
смуглы девушки, лукавы брадобреи,
и томительны июльские стрекозы.
Да, на юге, где под жарким небосводом,
отрицающим движенье и усилье,
пахнет йодом, пахнет сероводородом,
и припахивает прелостью и гнилью.
На окраине, на выгоревших склонах,
на границе, а еще точней – на пляже,
где натаскана отыскивать
влюбленных
похотливая полуночная стража.
Да, в провинции, у моря, в отдаленье,
да, в империи, на юге, в эмпирее,
тут и жили мы в четвертом поколенье
на краю своей родной Гипербореи.
Плюс четырнадцать, как крепость
разливного
виноградного, так среднегодовая
образуется везеньем в подкидного,
летний выигрыш зимою продувая.
Неукротимое движенье
волны, ее тугой разгиб
обречены на пораженье –
взметнулся, рухнул, и погиб.
Но час за часом снова тщатся
седые пращуры строки,
как будто можно достучаться
в третичные известняки,
как будто вовсе нет границы
пространству, воле и тоске,
как будто может сохраниться
написанное на песке...
О, Г-споди – под облаками,
под чуждой бездной голубой
веками, слышите, веками
выкатываться на убой,
ни йоты, ни единой ноты
не оставляя про запас...
Все против нас. И небо против,
Но море все еще за нас.
***
Каролино-Бугаз, Каролино,
видно, кто-то с тобой пошутил,
островное, округлое имя
на тебя обронив по пути.
Хлебной корочкой, долькой лимонной,
птичьей просекой в синем лесу,
между морем и стылым лиманом
два прибоя качают косу.
И по белым твоим, по горбатым,
по горячим, по горьким твоим
по пескам никаким акробатам
не пройти, не пробраться – двоим.
Никому. Ну, а нам – и подавно.
Два прибрежья, а берега нет.
Только паруса вымысел дальний,
Корабельный прибившийся след...
Каролино – Бугаз. Переливом,
перекатом, морщинкой у глаз,
так приходит волна – каролино,
так она ударяет – бугаз...
СОНЕТ
Столько лет волна стучала в этот берег одичалый,
столько лет его качало, что другого ритма нет,
голосам людей сначала только море отвечало,
этот город величавый был написан как сонет.
Что за славное начало – срифмовать бульвар
с причалом,
а потом двумя лучами уходить за морем вслед,
чтобы улицы звучали, помня море за плечами,
и безлунными ночами излучали зыбкий свет.
Это море создавало легкий привкус карнавала,
слишком грозно бушевало, слишком горько горевало,
слишком быстро утихало, удивляя тишиной.
Кто ссылал сюда поэтов, ничего не смыслил в этом –
ни в тенетах, ни в запретах, ни в сонетах,
ни в поэтах,
ни в лучах добра и света над прибрежною волной.
***
Мимо грядок, оградок, ларьков, пионерлагерей,
мимо редких дверей в нескончаемом дачном заборе,
мимо пыльных акаций на каменных плитах – скорей! –
и откроется море.
Чаша Черного моря под куполом светлых небес –
голубое, зеленое, серое, сизо-стальное.
Что ты помнил о счастье, пока тебя не было здесь?
Что ты знал о просторе, о воле, о медленном зное?
Понт Эвксинский, таласса, кипенье и пенье веков,
колотящихся в берег, как память его и забвенье,
и гряда горизонта под дальней грядой облаков
долгожданней любви, и внезапней любви, и мгновенней.
Что ты помнил о счастье? Но горькая эта вода
будет в берег стучать и стучать до урочного часа,
чтоб откликнулось сердце и ты воротился сюда.
И откроется море – дыханье, сиянье, таласса.
СЕМЕН ЛИПКИН
СНОВА В ОДЕССЕ
Ярко-красный вагончик, кусты будяка,
Тишина станционного рынка,
И по-прежнему воля степная горька,
И как прежде, глазами, сквозь щелку платка,
Улыбается мне украинка.
Оказалось, что родина есть у меня.
Не хотят от меня отказаться,
Ожидая, тоскуя, мне верность храня,
Кое-где пожелтев среди летнего дня,
Молчаливые листья акаций.
Оказалось, что наши родные места
И меня признают, как родного,
Что по-прежнему море меняет цвета,
Но ко мне постоянна его доброта,
Неизменно щедра и сурова.
Я в развалинах столько квартир узнаю,
Столько лиц, дорогих и знакомых,
Этот щебень я знаю, как душу мою,
Здесь я жил, здесь я каждую помню семью
В этих мертвых оконных проемах.
Пустыри невысокой травой заросли,
Что прожилочкой каждой близка мне.
Будто сам я скрывался в подпольной пыли,
Будто сам я поднялся на свет из земли,
С непривычки цепляясь за камни.
Черт возьми, еще пляшет кожевенный цех,
Подпевает игла с дребезжаньем.
Я – поэт ваш, я – злость ваша, мука и смех,
Я – ваш стыд, ваша месть, обожаю вас всех
Материнским слепым обожаньем.
Это море ночное с коврами огня,
Эти улицы с грубой толпою,
Это смутное чаянье черного дня...
Оказалось, что родина есть у меня,
Я скреплен с ее тяжкой судьбою.
ОСЕНЬ У МОРЯ
Пляж опустел. Волны в солнечных вспышках.
Яркий песок. Сонный толстый рыбак.
Чайки болтливые в белых манишках.
Черное сборище тощих собак.
У рыбака слишком женские груди.
Где теперь скумбрия, где камбала?
Старые люди, одесские люди
На лежаке забивают козла.
Как мне близка их безумная участь,
И ничего я не знаю свежей,
Чем вопросительной речи певучесть,
Чем иронический смысл падежей.
Юноша, с бедностью южною споря,
Наспех из дома ушел своего,
И ничего не нашел вместо моря,
И не узнал ничего, ничего.
Как я пришел? Чьей прошел я тропою?
Где разбросал разумения соль?
Жизнь моя, что же мне делать с тобою?
Что с тобой делать, плебейская боль?
Вот я вернулся, так поздно вернулся,
Так холодна в эту пору волна,
Вышел на берег, едва окунулся,
И оглянулся: густа и душна
Туча над морем...
ОДЕССКАЯ СИНАГОГА
Обшарпанные стены,
Угрюмый, грязный вход.
На верхотуре где-то
Над скинией завета
Мяучит кот.
Раввин каштаноглазый –
Как хитрое дитя.
Он в сюртуке потертом
И может спорить с чертом
Полушутя.
Сегодня праздник Торы,
Но мало прихожан.
Их лица – как скрижали
Корысти и печали...
И здесь обман?
И здесь бояться надо
Унылых стукачей?
Шум, разговор банальный,
Трепещет поминальный
Огонь свечей.
Но вот несут святыню –
И дрогнули сердца.
В том бархате линялом –
Все, ставшее началом,
И нет конца!
Целуют отрешенно,
И плача, и смеясь,
Не золотые слитки,
А заповедей свитки,
Суть, смысл и связь.
Ты видишь их, о Б-же,
Свершающих круги?
Я только лишь прохожий,
Но помоги мне, Б-же,
О, помоги!
АНАТОЛИЙ ГЛАНЦ
***
Холодный ветер юга продул кварталы лета,
весь город был оставлен и брошен наугад.
Раскинутые ноги старинного буфета, –
все кинуты на ветер – кто беден, кто богат.
Ах, этот ветер юга! Прощай, еще не вечер…
Живи еще полвека и продувай дворы.
Оставь нам тяжесть моря, которое нас лечит,
не отдавай пришельцу ни Крыма, ни Твери
БЕЛЛА ВЕРНИКОВА
Е. Голубовскому
Детский сиротский еврейский приют
В семидесятых, но прошлого века.
Господи, где тот немытый калека,
К бедным и чистым его не берут.
Адрес знакомый и дом-инвалид,
В семидесятых моих рядом школа.
Мальчик еврейский, любитель футбола,
Мячик гоняет, доволен на вид.
Собственно, как сообщает в строке
Автор, из нищего выбившись в люди,
Не было жизни в сиротском приюте,
Той, что приносит дары в узелке.
Собственно, сказано слогом иным –
«Собственно жизни, того, что одухотворяет
и волнует душу ребенка, здесь не было и в помине» –
и это заденет, и отошлет от сиротских видений
к собственным будням и страхам дневным.
Господи, что тебе чья-то судьба
При мириадах уже отлетевших,
Горько болевших и сладко поевших,
И в униженьи взрастивших хлеба.
Вот и понятен двойной псевдоним,
Выбранный гордо из местных наречий.
Легче ему, Бен-Ами не один,
Ладно, поплачь по иным, что далече.
ВЛАДИМИР КАЦ
На Французском бульваре опадает листва,
Бьют каштаны по крыше соседнего дома,
Спит под грудами золота дней суета
В перекошенной раме дверного проема.
Я под дождик слепой подставляю ладонь,
Умываю лицо и варю себе кофе,
И несет меня вдаль неоседланный конь,
Выбивая подковой осенние строфы.
В пяти минутах медленной ходьбы
От железнодорожного вокзала
Мы жили беззаботно, вполнакала,
Влекомые изгибами судьбы.
И были дни, и были времена,
И времени нам вечно не хватало,
Чтобы понять себя. И вся страна
Жила бездумно, мутно, как попало.
Не подчеркнуть и не перечеркнуть
У века прошлого его последней трети.
Какое на дворе тысячелетье? –
Такое, что ни охнуть, ни вздохнуть.
Тропинка сбегает к морю.
Солнце стоит в зените.
Скользят вдоль берега тени
перистых облаков.
А мы все спорим и спорим
о суете событий,
сверяя ноты мгновений
с музыкою веков.
Ю. Михайлику
Живущие в провинции у моря
талантливые, гордые поэты,
чьи строки легкие волнам соленым вторят,
чьи женщины как ласковое лето, –
не осенит своим крылом вас слава,
вы далеки от суеты столицы.
Но разве это столь уж важно, право,
когда есть в мире море, солнце, птицы.
1.
Тел, подставленных солнцу на пляже – двое.
Чистый кальций в костях, терпеливых к зною.
Море – хлев, и стоящее в стойлах стадо
по-подводному радо.
И не странно, что, выпав из лапы стресса,
окунает в море лицо Одесса,
ибо где нету выхода для печали,
там ошибка вначале.
Это – солнце, всегда, над любым сараем,
это кран, где мы бреемся и стираем.
Это город, который – восторг и выдох.
Это блики на рыбах.
Это дом с голубятней, где на канате
голубой купальник студентки Кати.
Это шкварки и смалец дощатых лестниц
и похабные песни.
Это лепка карниза под штукатуркой,
повсеместная страсть к полноте желудка.
Это летние домики с номерами,
это ночь с комарами.
Это степь под колхозами, под бахчами,
и луна на рейде над проводами.
Это мол, и маяк, и в мазуте гавань.
Это дворничка Клава.
Тут пасхальное солнышко над евреем,
ветхий дом, где мы нежимся и стареем.
Это мусор дворов, городская свалка
и Холодная Балка.
Пара нищих старух, чистый профиль женский
возле входа в собор по Преображенской,
в майонезном небе ажур балконов
и заправка сифонов.
Это то пространство, которым с детства
терпеливо бредит во мне Одесса.
Это то, на чем выросли мы и отъелись.
Это южная ересь.
2.
Я хотел рассказать, как в лимане мира
долго гнила в лазури моя порфира.
И когда я извлек ее из-под спуда,
с миром сделалось худо.
Так зачем в это главное время года
наступает от съеденных дынь икота?
Почему на берег сошел моряк?
Разве что-то не так?
Да, проходят годы, желтеет пресса.
И стареет в лужах моя Одесса.
Чудо-город, который давал все сразу,
помутился, как разум.
Истекающий персиком лик Привоза,
экономить повсюду зовущий лозунг,
магазин «Океан», вместо свежей рыбы,
и бетонные глыбы.
Это кислое знание наших дедов.
Это снова их речи, их дым обедов.
Это руны, летящие на сквозняк.
Разве это не так?
И не странно, что, выйдя из глаз удода,
выбирает худший прогноз погода.
Флотоядные волны над парусами.
Очень хочется к маме.
Потому-то ты там, где нельзя без весел,
что учитель тебя на просторах бросил.
Ты один в темноте, на воде залива.
Как тебе тоскливо!
Изначальная жадность земельной ренты
протянула к морю свои проценты.
Видно, нет больше повода для печали,
чем ошибка вначале.
Ты не сможешь догнать, и не сможет пуля
отлетевшее солнце в сквозняк июля.
Согласись, мы летаем гораздо ниже,
чем летучие мыши.
Моросящей строкой по загривку леса
улетает в полночь моя Одесса,
оставляя слева по борту бакен
и Пересыпский факел.
Значит, вечная жадность и сласть порока
не дадут никому и ни в чем зарока,
ибо, где нету солнца на горизонте,
разворочены соты.
3.
Что б там ни было, друг мой, кончай ругаться.
Сохрани это счастье вдыхать акации.
И хотя ветерок проскользнул за ворот –
это ласковый город.
Он достаточно многое нам оставил:
хаджибейское солнце и соль в кристаллах,
те же летние домики с номерами.
Ну а пышные дамы?
Это даль, куда баржи увозят дыни,
влажный свет волны в купоросной сини.
Тот же вечный бульвар и его куранты,
те же детские банты.
Это то, что не кончится очень долго:
камышовых стенок скелетик дохлый.
Этот якобы всех интерес к диете,
эти наглые дети.
О лиманской грязи цветок и запах!
Мы позволим себе утверждать, что запад,
бесконечно много в себя вобрав,
наглотался отрав.
И по-прежнему бабушка водит внука
погулять на площади возле Дюка,
где сидят и курят, склонив головки,
чудо-девы в кроссовках.
Нержавеющим вальсом по крыше лета
пролетела к морю твоя планета.
Что нам делать? Смотреть и дышать на стекла,
раз планета намокла.
Будь, как скромный художник у колоннады,
постигающий сизую суть прохлады.
Видишь, дождик пошел? И рисует дождик
этот самый художник.
4.
Тел, подставленных солнцу на пляже – двое.
Чистый кальций в костях, терпеливых к зною.
Море – хлев, и стоящее в стойлах стадо
по-подводному радо.
Полюби этот свет полусгнившей тины.
Снова море устроило именины.
Это спящая в нем синей крови чаша
манит головы наши.
Замечания/предложения
Сайт создан и поддерживается
Клубом Еврейского Студента
Международного Еврейского Общинного Центра
«Мигдаль»
.
Адрес:
г. Одесса,
ул. Малая Арнаутская, 46-а.
Тел.:
(+38 048) 770-18-69,
(+38 048) 770-18-61.
Председатель правления центра
«Мигдаль» —
Кира Верховская
.
