+5

№131

Мигдаль Times №131

«В НАЧАЛЕ ЖИЗНИ ШКОЛУ ПОМНЮ Я...»

Валентина ГОЛУБОВСКАЯ

Школа была на Французском бульваре, точнее в тупичке, параллельном Юнкерсовскому переулку. Квартиры первого этажа когда-то роскошного дома начала двадцатого века, с лифтом (правда, не работавшим), были превращены в классы.

Первое же впечатление от школы было пугающим. Неразбериха, орущая толпа учителей, растерянные дети, не знавшие, куда приткнуться на сентябрьском солнцепеке, – мне сразу захотелось домой!

Странно, но от первых двух школьных лет у меня не сохранилось почти никаких воспоминаний. Я уже читала запоем, после освобождения Одессы писала письма на фронт, прыгала до потолка от радости, когда приходили треугольнички полевой почты на мое имя, а тут –

чья-то чужая мама в букваре, которая вечно что-то мыла: «Мама мыла раму, мама мыла Машу». В школе было скучно...

Зато вокруг школы было интересно. Я очень недолго ходила в школу в сопровождении старших, освоив маршрут, я отправлялась с Гим­на­зической на Французский бульвар одна. Впервые почувствовав свою самостоятельность, я осва­ивала неведомую мне одесскую географию. Можно было идти в школу по Малой Арнаутской до Белинского, а можно было по Новорыбной (дома у нас все улицы назывались по-старому), можно было пройти к школе через улочки Отрады, а можно было идти по Французскому бульвару, наблюдать смену красок царственной листвы, приклеивать «носики» кленов на свой собственный нос. Встречать по дороге несчастных инвалидов. Особенно много в том районе было слепых, которых бережно вели их жены, дождавшиеся с фронта, пусть изувеченных, но все же вернувшихся мужей.

Многое казалось таинственным. Маленький особняк между Белинского и Юнкерсовским (Лейтенантским, Вице-адмирала Азарова) переулком. Высокая решетка отделяла его от бульвара. К копьям решетки с внутренней стороны был приторочен грубый толь – от любопытных глаз. Иногда открывались ворота, быстро выезжала машина, ворота тут же захлопывались. В это мгновение можно было заметить клумбы. И никогда не было видно обитателей. Молва приписывала владение этим особняком какому-то генералу... Рядом с решеткой особняка высились огромные резные двери. Никогда не открывавшиеся. Они тоже казались таинственными.

По дороге домой (не в школу – чтобы не опоз­дать на уроки!) соблазном был велотрек за легко преодолеваемым забором – на месте нынешней музкомедии. Особенно притягательным был он зимой, когда, сидя на появившемся у меня портфеле, можно было съезжать по его заснеженным крутым склонам. Этот велотрек позже писал Люсик Межберг.

Появились первые подружки. Одной из любимых была ясноглазая умница Соня Ойвин­. Отец погиб на фронте. Соня, мама, брат и бабушка (я впервые услышала слово «бобеле») жили в двух крошечных комнатках, одна из которых была проходной. Однажды мы заговорились, приближались сумерки. Вдруг Соня попросила меня говорить шепотом. Мы еще какое-то время пошептались. Я засобиралась домой. Соня пошла меня провожать. В проходной комнатенке за столом с зажженными свечами сидела бабушка, произносившая молитву на непонятном языке. Она не шевельнулась, а мы на цыпочках прошли за ее спиной. Так впервые я увидела заж­женные субботние свечи.

Еще не были отменены хлебные карточки. Я не понимала, что такое маслины, которые часто вспоминала мама: «Так хочется хоть одну маслинку». Я знала низкорослые деревья с тонким запахом мелких желтых цветочков, с узкими серебристыми листьями и серебристыми крошечными плодами, которые мы ели, несмотря на терпкий вкус. Почему же мама говорит, что маслины крупные и черные? Непонятно!

С упоением мы ели не только мелкие дикие маслины, но и сводившие оскоминой рот зеленые абрикосы, шелковицу, кисло-сладкое содержимое стручков гледичии. И «гогочки»! Что за дерево одаривало нас этими мелкими круглыми плодами, ума не приложу. Сто лет я не видела этих «гогочек», наверное, и не узнала бы их сейчас. Но в памяти они остались!

В первые два школьных года при любом намеке на температуру, на заболевание я пыталась остаться дома. А уж корь, скарлатина и другие детские болезни, длившиеся долго, казались мне вознаграждением за скучные школьные часы! Я не понимала страха взрослых. Я чувствовала себя наконец-то принцессой, вокруг которой суетятся, несут какие-то скромные, но для меня такие желанные гостинцы!

Но наступала необходимость опять тащиться в школу. Успокаивало меня только то, что вновь я смогу пройти по Гимназической до Новорыбной и заглянуть снизу вверх в огромные окна бывшей Пятой гимназии, где после войны размещался ветеринарный факультет сельскохозяйственного института. В этих окнах были видны устрашающие скелеты каких-то крупных животных. И страшно, и интересно!

Рисунок Алексея КОЦИЕВСКОГО

(0)

Но особенно манящей была витрина гастронома на Канатной, угол Новорыбной. В ней было представлено изобилие по-советски – в виде бутафорских калачей, окороков и колбас. Что там было еще, не помню, но нежно-розовая колбаса, казалось, источала аромат. Опираясь на перекладину перед витриной, я долго любовалась этой сказочной роскошью снеди. Однажды подошел мальчик, чуть старше меня, и сказал: «Что, смотришь?! А я это ем!». Больше к этой витрине я не подходила.

Теперь же, когда наша Соня учиняет мне «допрос с пристрастием», с детским лукавством искушая меня: «Что ты больше любишь, яблоки или колбасу?» – я отвечаю: «Колбасу!» «А что ты больше любишь, конфеты или колбасу?» – «Колбасу!» Последняя высота искушения: «А что ты больше любишь, мороженое или колбасу?» – «Колбасу!» – совершенно искренне отвечаю я. Сонечка смотрит на меня с сожалением...

После первых двух лет на Французском бульваре нас почему-то на год перевели на Большую Арнаутскую, в 101-ю школу (бывшую гимназию Панченко, как не забывает напомнить мне Саша Розенбойм).

Именно здесь, в вестибюле школы, я увидела впервые девочку с летящей походкой, с зелеными глазами и чуть рыжеватыми густыми волосами. Это была Эвелина Шац.

Оглядываясь вокруг, я понимаю, что среди всех моих друзей и знакомых (о родственниках не говорю) нет человека, не просто знакомство с которым, но дружба, привязанность, несмотря на расстояния, редкие встречи, длится, по сути, всю жизнь. Гораздо позже, до знакомства со мной, с Линой познакомился Голубовский. И это знакомство переросло в дружбу. Да что может передать суховатое слово – дружба? Нашу любовь, восхищение, сопереживание не вместить в одно слово. Так что третий класс мне запомнился. Линочка, мы тебя любим!

И еще один, вроде бы незаметный эпизод произошел в третьем классе.

Недавно, увидев в «Новостях» северокорейское камлание по поводу десятой годовщины со дня смерти Ким Ир Сена, я в очередной раз подумала, как схожи нечеловеческие режимы. Убийство всего живого и возвеличивание смерти, особенно лицемерно-садистическое прославление поверженного соперника.

При Сталине непременные утренники в школах 1 декабря, в день, как говорилось, смерти Кирова. Я сама самозабвенно читала тихоновские строчки: «В железных ночах Ленинграда по городу Киров идет».

А уж день смерти Ленина – он был выходным днем (не 8 марта, не День Победы!). День рождения Ленина был обозначен в календарях, но никакой аффектации в связи с ним не припомню. А накануне выходного перед днем смерти – на все лады твердились тлетворные, лживые тексты из «Краткого курса истории ВКП (б)». Оценки, естественно, сегодняшние. Ничего этого в третьем классе я не понимала.

Нашей учительницей в третьем классе, всего лишь год, была пожилая дама, которую звали Елена Яковлевна. Фамилии ее я не знала ни тогда, ни тем более сейчас. К сожалению. С венчиком седых волос, в каком-то платье темного цвета с белым воротничком, Елена Яковлевна была похожа на гимназических наставниц. Возможно, она успела побывать в этой роли до революции, от которой нас отделяли тридцать с небольшим лет.

И вот наступает «предсмертный» ленинский день. Всюду собрания, классные часы, всюду слышен шелест страниц «Краткого курса­».

После уроков Елена Яковлевна оставляет нас всех на «классный час». Мы уже выучили стихи о Ленине и Сталине («два сокола ясных ведут разговоры» и все в таком же духе!) и готовы их читать друг другу и нашей старенькой (как нам кажется) учительнице. Но Елена Яковлевна достает из старомодной сумочки старую книжечку и, к нашему удивлению, начинает читать стихи памяти героев, павших в русско-японскую войну­. Она читает тихо, но выразительно, с чувством. И ни слова о Ленине-Сталине.

Что это было? Понимала ли она, что делает? Было ли это данью памяти погибшего жениха, отца, брата? Ничего не знаю.

После третьего класса мы вновь вернулись к себе на Французский бульвар. К нам пришла новая учительница. Елену Яковлевну я больше никогда не видела. Но почему-то это, вроде бы незначительное, воспоминание – одно из самых дорогих в так и не полюбившейся мне школе.

Из книги «На краю родной Гипербореи»

Добавить комментарий

Добавление комментария

Поля, отмеченные * , заполнять обязательно * Подписать сообщение как  Имя  без пароля (гостевой вход)  Ник  Пароль  Войти?        Зарегистрироваться  Забыли пароль? * Текст  Показать подсказку по форматированию текста