Для известного израильского писателя Я. Шехтера Литва стала последней «остановкой» перед подъемом в Эрец Исраэль. Приглашаем на экскурсию по его Вильнюсу.
– Как и когда ты оказался в Литве? Каково было там евреям в это время?
– Я родился в Одессе и провел детство в старом доме на улице Тираспольской, прямо напротив табачной фабрики. Среднюю школу окончил в 1973 году с двумя четверками, все остальные предметы сдал на отлично. Встал вопрос, где учиться дальше. В 1970-е годы двери вузов Украины были плотно захлопнуты перед носом еврейских абитуриентов. Ректор одесского медина хвастался: у меня, как в шахте – ни одного еврея.
Он, как водится, врал: приехав в Израиль, я встретил не одного еврея, работавшего в шахтах, и не только на административных должностях, но и самых настоящих шахтеров, своими руками добывавших уголь.
Жизнь занесла меня в Курган, столицу Зауралья. Вместе со мной в Курганском машиностроительном институте учились еврейские парни из Киева, Харькова, Гайсина, Запорожья. Институт я закончил с красным дипломом и был оставлен на кафедре «Детали машин» для поступления в аспирантуру. Но вышло совсем по-другому.
Уже на первом курсе я тяжело заболел Израилем. Все мои мысли были подчинены желанию поскорее там оказаться. Это походило на навязчивую идею – когда мне было плохо, я думал об Израиле, кода становилось лучше, снова возвращался мыслями к нему. Много лет спустя главный раввин Реховота Симха Кук, выслушав мой рассказ о тех днях, объяснил это так:
– Святая земля зовет. И тот, кто слышит этот зов, не может с собой ничего поделать.
Его знаменитый родственник, первый главный раввин Израиля Авраам Ицхак Коэн Кук, создатель философской концепции религиозного иудаизма, считал усиление этого зова началом мессианской эпохи. Те, кто его услышал и, бросив все, приехали в Эрец Исраэль строить государство, были, по его мнению, люди, услышавшие зов Всевышнего. Поэтому он относился к совершенно нерелигиозным халуцим с отеческой снисходительностью.
Уехать из Кургана было невозможно. То есть, ОВИР существовал, можно было взять бланки и подать заявление на выезд в Израиль. Но… На собрании партактива Курганской области, проходившем в здании драматического театра, второй секретарь обкома партии сделал драматическое заявление. На записку из зала: а что будет, если кто-нибудь из нашей области захочет выехать в Израиль на постоянное место жительства, он ответил со всей большевистской прямотой:
– Первый, кто подал в Челябинске на выезд, повесился.
Никто не хотел быть первым. Поэтому евреи потихоньку разъезжались из Кургана, преимущественно в Прибалтику, где отъездная политика была более либеральной. Так в 1982 году я оказался в Вильнюсе.
В этом городе была еврейская самодеятельность во Дворце профсоюзов, где со сцены дети пели песни на идиш и танцевали в талесах и кипах, приводя в восторг советских евреев, ничего похожего в своей жизни не видевших. Была действующая синагога, были многолетние отказники, к которым приходили под видом туристов эмиссары из Штатов и Израиля, были евреи, помнящие немецкую оккупацию и жизнь в предвоенной Литве. И были камни: дома, стены, булыжники мостовых, те самые, старые, видевшие еще Виленского Гаона, Гера-Цедека, узников гетто. Для тех, кто умеет прислушиваться, эти камни говорили не меньше людей. Первый год в Вильнюсе я ходил, как зачарованный по улицам, впитывая атмосферу. А потом начал писать.
– Был ли у тебя проводник по «Литовскому Иерусалиму»?
– Вышло так, что одной из настольных книг моего детства была «Под горой Гедимина» Якова Моисеевича Тайца. Мне и в голову не могло прийти, что когда-нибудь я поселюсь в доме под этой самой горой, и буду ходить по тем самым улицам, которые он описал. То есть, некоторая эмоциональная подготовка к Вильне у меня была, и определенные сведения о городе и еврейской истории – тоже. В советские времена все это было, разумеется, под негласным запретом: книги в библиотеках были, но их выдавали только по особым разрешениям.
Вскоре после переезда я познакомился и подружился со старым отказником Владимиром Райзом. К нему часто приезжали иностранцы – поддержать, помочь, воодушевить. Так у него оказались два огромных тома фотоальбома «Ерушалаим Де Лита» («Литовский Иерусалим»), изданного в Нью-Йорке институтом ИВО (Идишер висеншафтлихтер институт). Главными для меня стали не сами фотографии (хотя и они тоже), охватывающие весь период существования еврейской Вильны, сколько подписи под ними, на английском языке. Я выучил альбом чуть ли не наизусть, он-то и стал моим проводником и наставником.
– Витала ли над Вильнюсом тень Виленского Гаона, или после Холокоста об этом не могло быть и речи?
– Ничего не витало. Наоборот, власти хотели полностью стереть всякое упоминание о евреях, когда-то составлявших чуть ли не половину города. Остатки Большой синагоги и еврейского квартала, на которых сразу после войны, видимо, сгоряча, была установлена табличка «Исторический памятник, охраняется государством», были этим же государством уничтожены до основания. Им не нужны были ни живые евреи, ни память о мертвых. Это сегодня, спустя десятки лет, новое литовское государство понимает, что оно утратило. В мае 2016 года в составе израильской делегации я встретился с мэром Вильнюса Ремигиюсом Шимашюсом.
– Мы в Вильнюсе все больше и больше понимаем, какая для нас потеря – утрата еврейского населения, – прямо заявил мэр. – Нам очень не хватает энергичных, предприимчивых, талантливых евреев. Передайте в Израиле – всем, кто захочет поселиться в Литве, я обещаю в Вильнюсе зеленую улицу для всех инициатив.
Каждый человек живет в том мире, который для себя выбирает. Неважно, что происходит вокруг, мы способны наделить окружающую нас реальность своими собственными тенями и жить среди них.
«Я всегда старался идти в синагогу самым длинным путем. Выходил задолго до начала молитвы и медленно шел по старой Вильне, пытаясь уловить отголоски давно отзвучавших мелодий. Я не знал, что удастся услышать: звук скрипки на еврейской свадьбе, перебранку уличных торговцев или голос кантора. Пересечения улиц пугали необходимостью выбора – обе стороны одинаково властно тянули к себе. Я останавливался и вспоминал уроки реб Берла.
Если еврей сбился с дороги или не знает, куда повернуть, лучше всего идти направо. Так написано в книгах Виленского Гаона.
– Ты понимаешь, Янкл, – говорил мне реб Берл, габай нашей синагоги, – ему не нужна была библиотека. Он-таки знал все наизусть! Три тысячи книг, и все наизусть – прямо, как «Шма, Исраэль»!
Поворачивая направо, я каждый раз оказывался возле арки в конце улицы Стекольщиков. К ней примыкало новое здание, построенное вместо прежнего, разрушенного бомбой. Рассказывают, будто в его стене была полукруглая ниша, словно вдавленная в каменную толщу. Старики подводили меня к окнам нового дома, тыкали пальцами в стену и, крепко картавя, говорили:
– Здесь – сюда смотри! Тут это было.
Три века назад по улице Стекольщиков проходила еврейка на последнем месяце беременности. Ей навстречу двигалась груженная дровами телега. Возница постарался прижаться к одной из сторон, но и освободившегося пространства явно не хватало. Тогда женщина повернулась лицом к стене и прильнула к ней изо всех сил. В этот момент произошло чудо – кирпичи расступились. Ребенок, укрытый от опасности, был будущий Гаон.
Перед самой синагогой я попадал в проходной двор и каждый раз встречал в нем реб Берла. Мы здоровались, он сжимал мою руку шершавыми старческими ладонями и, словно отвечая на вопрос, отрицательно качал головой.
Окна первого этажа в этом дворе были прикрыты металлическими ставнями. Железо много раз красили, защищая от сырости, и наслоения краски сделали его похожим на кору старого дерева. Какие только кисти не гуляли по этим ставням, какими цветами не пытались перебить первый желтый слой сменяющие друг друга хозяева! Он сохранился до сих пор, успешно пережив непогоды и ненастья нашего столетия.
Уже вместе, но молча, мы продолжали свой путь к синагоге.
Прошли осенние праздники, Пурим, Песах. За ними Шавуот, Девятое Аба, месяц Элул. И снова Йом-Кипур, Пурим, Песах. Только через несколько лет я отважился нарушить молчание, почти превратившееся в традицию.
– Рибэйнэ шэл ойлэм, – воскликнул я при встрече, неловко копируя идишистский акцент. – И какое сокровище потерял реб ид в этом дворе?
– Ах, ингелэ, ингелэ, если бы ты только знал, – вздохнул реб Берл.
Он замолк и, словно оценивая, смерил меня взглядом. Я стоял, продолжая глупо улыбаться, и вдруг почувствовал, как незнакомая реальность начинает вторгаться в мою жизнь. Еще ничего не успело произойти; рассказ, так много изменивший во мне, еще скрывался в сознании реб Берла, а сердце уже застучало, заторопилось, сокращая пространство между мной и чудом.
– По этой улице, – заговорил реб Берл, – немцы гнали колонны из гетто на расстрел в Понары. Ворота дворов запирались наглухо, а у дверей подъездов стояли дворники-литовцы. Матери подталкивали детей к дворнику и, протягивая часики или обручальное кольцо, умоляли спасти. Тот соглашался и прятал ребенка за спину. Но не успевала плачущая мать отойти на несколько метров, как дворник вталкивал мальчика или девочку обратно в колонну. Я был одним из таких детей, но мне повезло больше.
Реб Берл подвел меня к высокой двухстворчатой двери подъезда.
– Я притаился здесь, за спиной у дворника, и вдруг увидел, как медленно открывается правая половина двери. В глубине парадного, так, что невозможно было увидеть с улицы, стоял старик и манил меня пальцем. Он был одет, словно хасид в субботу. Штраймл из лисьих хвостов, черный блестящий кафтан с «гартлом», белые чулки до колен. Расхаживать в таком наряде за пределами гетто было сущим безумием.
Дворник изумленно уставился на старика, и я, воспользовавшись замешательством, скользнул в парадное. Старик притворил дверь, взял меня за руку, и мы побежали вверх по лестнице.
Я помню, что, несмотря на декабрьский мороз, рука его была сухой и горячей. Двигался он удивительно легко, и, когда мы оказались перед чердачной дверью, его дыхание осталось ровным.
– Дверь не заперта, – сказал старик, – вылезай на крышу, через два дома увидишь глухую стену, а в ней железные скобы.
Спускайся по ним и беги в гетто. Там тебя спасут.
Он еще на секунду задержал мою руку.
– Только не забудь, два раза в день говори «Шма, Исраэль». Утром и вечером, ложась и вставая, два раза в день. Смотри, не забудь.
Реб Берл приоткрыл дверь парадного и осторожно заглянул внутрь. В парадном было темно, пусто и пахло котами.
– А куда девался старик? – спросил я, притрагиваясь к бронзовой ручке двери. – И почему дворник не погнался за вами?
– Он просто ничего не понял, – прошептал реб Берл. – Да и разве в силах человеческих угнаться за пророком Элияѓу!
Он еще раз смерил меня оценивающим взглядом.
– Сорок лет я прихожу сюда почти каждый день, и сорок лет жду, когда он снова придет. Никто не знает об этом, даже мой сын.
Реб Берл горестно взмахнул рукой. Его сын, Хаим, женился на литовке, а дочка Хая вышла замуж за русского.
– Почему он выбрал меня? – продолжил реб Берл. – Почему из всех детей виленского гетто он выбрал именно меня? Так ли я прожил подаренную жизнь, оправдал ли выбор? Сорок лет я прихожу на эту улицу, стою возле этой двери и жду – вдруг он снова придет. Но он не приходит, ингелэ, ты понимаешь, он больше совсем не приходит!»
– Процитированный отрывок – из книги «Астральная жизнь черепахи». Был ли прототип у реба Берла? Присутствует ли «литовский след» в других твоих произведениях?
Реб Берл списан с совершенно конкретного человека, габая Виленской синагоги 80-х годов прошлого века, Берла Берзака. Ну, разумеется, он был немного другим, и не рассказывал все те истории, которые я вложил в его уста. Он вообще плохо говорил по-русски, его родным языком был идиш, вторым – литовский, а с русским он познакомился только с приходом советской, или, как теперь говорят в Литве, оккупационной армии в 1940 году. Достоверно лишь одно: истории эти действительно произошли в Вильне, если не с ребом Берлом, то с каким-нибудь другим литовским евреем.
Принято считать, будто личность окончательно формируется к годам двадцати двум, двадцати четырем, и дальше человек живет по инерции, используя запас накопленных знаний и почти рефлексивных ответов на жизненные ситуации. Мне кажется, что это не совсем верно. Точнее, верно по отношению к людям косным, застывшим. Идущий человек все время меняется. Речь идет не только и не столько о знаниях, информации. Претерпевает изменения его связь с окружающим миром, социумом, то, что и принято называть личностью. Приходит опыт, а с ним понимание и милосердие, уходит эгоизм, а с ним раздражительность и непримиримость.
В Вильне я прожил сравнительно недолго, около шести лет. Но эти годы научили меня многому. Мое религиозное познание началось именно там, поэтому «литовский след» постоянно со мной, в том или ином виде он присутствует почти во всех моих текстах. Иногда явно, как в романе «Вокруг себя был никто», иногда более скрыто, как в серии книг хасидских рассказов «Голос в тишине».
Переезжая из Реховота в Холон почти десять лет назад, я меньше всего думал об этом «следе». Продать одну квартиру в Израиле и купить другую – баснословная морока и невыносимая беготня. После долгих осмотров разных вариантов, колебаний, обсуждений и оформления чертовой уймы бумаг, бумажек и бумаженций мы – наконец! – переехали на улицу «Львиных ворот». Лишь спустя несколько дней я обнаружил, что проулок между нашим и соседним домом, куда выходят окна спальни, кухни и кабинета, так же гордо именуется улицей. И не какой-нибудь, а имени «Еврейской общины Вильны».
– Есть ли в Израиле литовская «община», и как она представлена на культурной карте страны?
С литовским землячеством меня связывает интересный эпизод. В 1987 году офис землячества находился на площади Царей Израилевых. На третью неделю после приезда я оказался по каким-то олимовским делам в Тель-Авиве, увидел вывеску и решил зайти. Встретили меня очень радушно, напоили кофе, стали расспрашивать, как сейчас в Вильнюсе, и что я там делал. Ну, я гордо извлек из сумки свою первую книгу «Если забуду», историю двух еврейских местечек Литвы, изданную в Иерусалиме.
– А, так ты писатель, – воскликнул секретарь. – Председатель нашего землячества тоже пописывает. Вот погляди, – он снял с полки книгу и протянул мне. Прочитав имя автора, я чуть не подпрыгнул на стуле от волнения.
– Абба Гефен, тот самый, который Вайнштейн?
– Да, – с нескрываемым удивлением произнес секретарь. – А откуда ты знаешь его предыдущую фамилию, вы что – родственники?
О встрече с Аббой я мечтал несколько лет, с той самой минуты, когда Рива Лозанская рассказала мне его историю. Уроженец Литвы, он вернулся в нее в 1944-м в составе Советской армии. Остался в НКВД, вычищать «лесных братьев», скрывавшихся в лесах Литвы. Но на самом деле у Аббы Вайнштейна была своя война. Вместе с Ривой он выслеживал убийц, расстреливавших евреев. Рива три года пряталась в лесах вокруг ее родного местечка Бутримонис, знала все и про всех. Увы, ее показаний было недостаточно для открытия дела, а других евреев-свидетелей просто не осталось. Литовцы отказывались давать показания, поэтому убийцы безнаказанно разгуливали на свободе.
И тут в дело вступил Вайнштейн. По наводке Ривы он врывался по ночам в дома убийц и брал их под арест. Форма НКВД действовала завораживающе, здоровенные мужики давали связать себе руки и покорно следовали за Вайнштейном, точно овцы на бойню. А дальше… дальше они пытались бежать, и Аббе приходилось их ликвидировать при попытке к бегству.
Официальные документы он оформил только на первых трех или четырех убийц, а потом перестал заниматься писаниной. Времени не было. Просто отводил их на опушку леса, Рива проверяла, что не ошибся и взял того, кого нужно, и Абба его пристреливал.
Вся та поляна, рассказывала мне Рива, была изрыта могилами. «Даже не сосчитать, сколько мы с Аббой их уложили».
Разумеется, долго это не могло продолжаться, власти почуяли неладное и отдали приказ об аресте Вайнштейна. К счастью, в Алитусе, откуда исходил приказ, в штабе работал хороший знакомый Аббы и успел его предупредить.
Вайнштейн выбежал из дома за полчаса до того момента, когда, скрипя тормозами, перед ним остановился виллис НКВД. С этого момента и дальше Рива ничего не знала про Аббу. Кроме одной весточки, полученной много лет спустя от родственника из Кфар Сабы.
«Помнишь Аббу Вайнштейна? – писал родственник. – Его теперь зовут Абба Гефен и он посол Израиля в Румынии».
Все дальнейшее я узнал уже от самого Аббы, во время долгой беседы в его доме, расположенном в фешенебельном районе Иерусалима – Рехавии.
Нелегально перейдя границу с Польшей, Абба перебрался в Австрию. Стал одним из организаторов операции «Бриха» по переброске уцелевших евреев из Европы в порты Италии, а оттуда – в Эрец Исраэль.
После Войны за независимость Абба сменил фамилию и много лет проработал дипломатом.
– Я думал, что о моем прошлом в Советском Союзе и Литве давно забыли, – с улыбкой сказал мне Абба. – Но как-то на приеме в советском посольстве мы чокнулись со вторым заместителем полпреда СССР. Говорили по-английски, свое знание русского языка, как и предыдущую фамилию, я тщательно скрывал. И вдруг советский дипломат перешел на русский.
– Выпьем за победу, лейтенант Вайнштейн, – сказал он. – Мы ничего не забыли. Я вам симпатизирую и поэтому искренне советую никогда не появляться на территории Советского Союза, даже в составе дипломатической миссии.
Но все это было потом. А тогда в землячестве секретарь полистал мою книжку и сказал:
– Полезная книга. Пожалуй, мы ее купим.
Секретарь вытащил чековую книжку землячества и выписал чек. Поглядев на сумму, я обомлел. Двести шекелей тогда были немалыми деньгами, мое месячное пособие от министерства абсорбции составляло триста.
Это был мой первый литературный гонорар на Святой Земле.
Литовское землячество существует, проводятся какие-то мероприятия, в которых принимают участие в основном пенсионеры, но вся эта деятельность носит чисто формальный характер. Выходцы из Литвы давно интегрировались в израильское общество и перестали нуждаться в механизме социальной поддержки, для которой и создаются такого рода общины. Это хорошо видно на примере политической арены, куда направлены прожекторы общественного внимания.
Менахем Бегин, Ариэль Шарон, Ицхак Шамир, Биньямин Нетаньяѓу, Эхуд Барак, Ципи Ливни, Загава Гальон – литваки или их потомки.
Вопросы задавала Инна НАЙДИС
Сайт создан и поддерживается
Клубом Еврейского Студента
Международного Еврейского Общинного Центра
«Мигдаль»
.
Адрес:
г. Одесса,
ул. Малая Арнаутская, 46-а.
Тел.:
(+38 048) 770-18-69,
(+38 048) 770-18-61.